Пятый угол - Страница 20

Еще какое-то время я ходил по городу, но ничего не смог узнать среди этого хаоса разбитых домов и мостовых, срезанных снарядами верхушек деревьев, ликующих анархистов, уезжающих на фронт с ящиками ручных гранат, гитарами и боевыми подругами. Оставалась еще надежда, что Фаина прячется где-нибудь в окрестных селениях; в поисках взялся помочь один каталонец, имеющий машину. Мы ехали по каменистой рыже — розовой пустыне; стоял нестерпимый зной. Мой водитель называл встречным крестьянам приметы Фаины и спрашивал, можно ли проехать дальше. Одни говорили, что фашисты в соседней деревне, другие уверяли, будто их прогнали за много километров, но о моей жене никто ничего не слышал. Южная ночь упала на мир внезапно; по небу текли зарницы, вдалеке громыхали орудия. Вдруг машина остановилась, поскольку мы уперлись в баррикаду. «Пароль!» Но мы не знали. Мой попутчик вытащил откуда-то из-под сидения два револьвера и один отдал мне. «Стрелять только по моей команде», — прошептал он. Не скажу, что я трус, но ощущение было весьма тревожное. В ночной мгле на скале проявились силуэты нескольких человек с винтовками, направленными в нашу сторону. Нервы мои, я это хорошо запомнил, готовы были сорваться в любую секунду, и палец уже нажимал на курок, когда в темноте кто-то выругался: «… да ведь это наши!» — нас обступили крестьяне. Рассказывали, что караулят уже шестую ночь — им передали о наступлении фашистов. На наш вопрос: «Где фронт?» они только разводили руками — для них фронт был везде. Утром мы продолжили поиски: снова горячая пустыня, посты и баррикады крестьян с охотничьими ружьями и полное отсутствие информации как о Фаине, так и о положении в стране. Во многих пунктах, освобожденных отрядами Республиканской армии, нам рассказывали о зверствах фашистов. Мальчик лет семи-восьми, размазывая рукавом грязь и слезы по лицу, всхлипывая, рассказывал, что его связанного отца бросили под колеса грузовика, проехавшего по телу взад и вперед несколько раз. Сынок, мне до сих пор снится весь этот кошмар: немецкие и итальянские самолеты, бомбящие без разбору жилые дома, дороги, колонны беженцев. В одной деревне я увидел сцену, которую потом приходилось наблюдать много раз: разбитые дом и сарай с мертвой коровой и теленком, детская коляска, выброшенная взрывной волной на дорогу, и женщина, прижимающая к груди ребенка; иногда раненого, а иногда — уже мертвого. В одной деревне, недалеко от Барселоны, нас приютили на ночь, кормили хлебом с молоком. В комнату вошли несколько крестьян с ружьями и сели на пол у стены. Когда мы уже закончили нашу нехитрую трапезу, один из вошедших подсел к столу, облокотил ружье об угол и спросил, умею ли я читать и писать, а затем объяснил: «Три дня назад убили нашего командира, а он был единственным грамотным в отряде. Теперь мы не можем ни прочесть приказы, которые получаем, ни ответить, и не умеем читать карту. Мы ждем нового командира». Все сводилось к тому — не согласился бы я пока помочь им?.. Я был не вправе отказать, потому что эти люди каждый день стояли между жизнью и смертью и делили всех остальных на тех, кто с ними, и тех, кто против. За эти дни в Испании, проведенные в безнадежных поисках жены, я увидел слишком много боли, а она родила во мне комплекс протеста и ненависти. Уже почти не оставалось надежды найти Фаину, дорогого моего человека. Я чувствовал себя в двух измерениях: Англия, мои дети, мой дом, и здесь — враг, причинивший мне столько страданий. И эти люди, для которых не существовало выбора, только свобода или смерть. Отряд был небольшой — тридцать пять человек, но только две винтовки, два револьвера и несколько охотничьих ружей; и это все против танков, самолетов, и пушек фашистов! Смелости крестьянам было не занимать, но тактическим мышлением и организацией здесь и не пахло: никакого понятия о принципах обороны, использования преимущества рельефа местности, рассредоточения и так далее. Да и откуда было им взяться, если еще несколько дней назад они ловко владели лишь топором и сохой? Я тоже был далек от военного искусства, но жизнь и потери быстро учат элементарным вещам. Мне пришлось пережить немало конфликтных моментов, объясняя и уговаривая моих товарищей, но, в конце концов, отряд стал менее уязвим и более опасен для противника. Около двух месяцев мы сражались вместе, и, честное слово, немало врагов полегло, пытаясь сломить нашу оборону и прорваться к Барселоне. Когда же приехал новый командир, мы уже мало походили на прежнее крестьянское ополчение: дисциплина, более хорошее вооружение и даже одна пушка, отбитая у противника. Ехал я обратно, в Барселону, на телеге, запряженной быками; далеко были видны товарищи, провожающие меня еще несколько километров пешком по пыльной дороге. И вновь я мотался по городу, в надежде услышать хоть какое-нибудь упоминание о Фаине, исколесил дороги до Сарагосы и далее. Последняя надежда угасла, когда окольным путем получил ответ из английского посольства, что за помощью она не обращалась. У меня были в Англии сыновья, и я был обязан вернуться к ним живым.

Давид прервал свой рассказ. Судя по выражению его лица и речи, четкой и колоритной, он был в состоянии продолжать свой монолог, но Мерин настояла на принятии лекарств и непродолжительном отдыхе.

— Обратная дорога была опасной, — продолжил Давид позже, — но еще более тяжелой оказалась встреча с детьми. Они уже были достаточно взрослыми, чтобы почувствовать всю трагедию потери матери. Что было потом. Бесконечные серые дни и вечера: работа-дом, дом-работа. Бизнес развивался успешно, дети росли быстро, а душа моя старела еще быстрее. Потом война подошла к нашему дому: немецкие самолеты бомбили города, особенно пострадал Ковентри. Порты и судостроительные заводы по всей стране были разрушены постоянными атаками. Война, естественно, отразилась и на моей работе: нагрузки не было, появились финансовые проблемы, но, что оказалось не менее тяжким, так это состояние моей нервной системы. Дети незаметно выросли — к концу войны Бен уже окончил школу и учился в колледже, а Джозеф занимался в старших классах. Сам понимаешь, сынок, у них были свои интересы, друзья, компании, — все, как и должно быть. И хотя отношения наши складывались дружески, я отдавал себе отчет, что принадлежат они уже не только мне. Беспрерывная череда тусклых дней и ночей закончилась, когда я был приглашен на ужин в семью Мерин. Чаще всего я избегал званных приемов, но в этом случае согласился. Ее отец был моим постоянным клиентом, и мне неоднократно удавалось весьма удачно завершить его дела. Надо отметить, что этот дом был очень гостеприимным: газетная хроника обязательно перечисляла фамилии и титулы известных в стране людей, непринужденную обстановку, и все это — благодаря хозяйке дома. День был будний, и я успел приехать по приглашению непосредственно после работы, ожидая ужин в семейной обстановке. Свою ошибку понял, войдя в гостиную, где был сервирован стол к торжественному ужину, а многочисленные гости, одетые подобающим образом, беседовали в стороне, ожидая приглашения к трапезе. Как обычно, разговор за ужином велся на общие темы: погода, переход власти от консерваторов к лейбористам, биржевые курсы. После ужина, воспользовавшись приглашением в кабинет на кофе и сигары, я, не чувствуя себя достаточно комфортно в незнакомой компании, сел в стороне за журнальным столиком, рассматривая вечернюю прессу. Думаю, что Мерин обратила на меня внимание скорее из вежливости хозяйки к гостю, нежели по какой-то другой причине, но первые же ее слова сделали нашу беседу непринужденной.